Воспоминания - разновидность исторической памяти, которая, как известно, выборочно сохраняет и тем самым преобразует историческую действительность. Феномен исторической памяти давно изучают гуманитарии (особенно интенсивно с середины XX в.), что отражено в многочисленных публикациях, включая уже и некоторые обобщающие труды [Мельникова, 2001; Историческая память..., 2003; Савельева, Полетаев, 2003 - 2006; Ассман, 2004; Феномен прошлого, 2005; Рикёр, 2004 и др.]). Важными вехами на пути исследования свойств человеческой памяти стали выявление разнообразного видения прошлого у разных народов и связь этого факта с двумя основными историческими типами мышления, условно названными мифологическим (или "мифопоэтическим", "архаичным", "образным", позже - "фольклорным", "традиционным ") и историческим (или "научно-логическим ", "современным ") [Леви-Строс, 1994; Лурия, 1974 и др.].

Известно, что с возникновением и распространением письменности в пределах первых древнейших государств начала развиваться новая, "письменная " культура, а предшествовавшая ей "бесписьменная", т.е. устная культурная традиция (с соответствующим мифологическим мышлением), постепенно отходила на второй план. Однако она не была вытеснена совсем, и в последующие тысячелетия обе традиции сосуществовали, так что важнейшей исследовательской задачей стало изучение их реального соотношения в разные периоды и в разных странах. Например, историки, литературоведы, лингвисты, изучая письменные памятники, непременно отмечали роль устного творчества в формировании письменной традиции у народов древнего Востока и средневековой Европы (см., например, [Фрейденберг, 1936; Рифтин, 1970; Рифтин, 1979; Стеблин-Каменский, 1984; Прозоров, 1980; Гуревич, 1990; Вейнберг, 1993; Гринцер, 2008; Фильштинский, 2010 и др.]). Аналогичные тексты нового и новейшего времени, особенно относящиеся к ХIХ - ХХ вв., тщательно собирали и исследовали фольклористы, историки культуры, этнографы [Пропп, 1946; Адрианова-Перетц, 1974; Азбелев, 1982; Панченко, 1984; Панченко, 2002; Никитина, 1993; Путилов, 1994; Егоров, 2000; Чистов, 2005; Варламов, 2006; Слово устное и слово книжное, 2009; Мелетинский, Неклюдов, Новик, 2010; Неклюдов, 2013 и др.]. И все же в целом проблема соотношения устной и письменной традиции на каждом этапе их сосуществования описана недостаточно, особенно в последние десятилетия.

Ключевые слова: устная культурная традиция, мифологическое мышление, историческое мышление, мемуары, Галия Шахмухаммад кызы Кармышева, life-story.

Устная традиция многомерна и проявляется в разных сферах современной жизни - не только в фольклоре и литературе, но и в массовом и "высоком" искусстве, повседневном быту и научных изысканиях. Формы и ареалы функционирования устной традиции

стр. 42
в современной культуре до сих пор не определены полностью, хотя некоторые аспекты проблемы разрабатываются. Например, с разных сторон изучается воздействие новых форм массовой коммуникации (глобальной сети Интернета) на сознание современных людей, прежде всего молодежи [Маклюэн, 2005; Кронгауз, 2013 и др.]. В условиях глобализации актуализируется проблема межкультурного общения и взаимопонимания людей с разными типами мышления, о чем настойчиво заявляют психологи, биологи, психолингвисты, антропологи (Ю. И. Александров, Т. В. Черниговская, P.M. Фрумкина и др.). Характерные черты устной традиции у наших современников представлены в работах социальных антропологов и этнографов, изучающих так называемую устную историю и автобиографии [Vansina, 1985; Биографический метод..., 1994; Нуркова, 2000; Oral History..., 2001; Хрестоматия..., 2003; История через личность..., 2005; Мельникова, 2010; Попова, 2012; Рождественская, 2012 и др.]. Сначала "устную историю" рассматривали довольно утилитарно: ее оценивали только с точки зрения конкретно-исторической или социокультурной достоверности, что, конечно, важно, но неполно. И лишь позднее сложилась компромиссная установка, согласно которой предания (или иные элементы устной традиции) не только отражают историческую реальность, но и сами являются важнейшими компонентами изучаемого культурного комплекса.

В результате всех этих изысканий стало очевидным, что историческая память, дошедшая до нас в устной форме, весьма отличается от письменного ее изложения прежде всего принципами описания и оценкой одних и тех же эпизодов или периодов истории. По существу, это два способа видения прошлого, обусловленные не просто социальной и психологической индивидуальностью каждого из авторов, а более глубокой причиной - спецификой их мышления. В связи с этим насущной исследовательской задачей стал анализ особенностей восприятия прошлого у части наших современников и соотечественников, которые родились и воспитывались еще в условиях доминирования традиционного типа культуры, а затем, в силу внешних обстоятельств, были вынуждены резко изменить привычный образ жизни (например, переселиться из моноэтничной сельской среды в полиэтничный город и т.п.); соответственно, постепенно воспринимался и новый образ мыслей, менялось их сознание. Изучение особенностей (специфики) сознания людей такого социокультурного типа до сих пор актуально, и именно в этом ракурсе ниже и рассматривается книга воспоминаний Галии Шахмухаммад кызы Кармышевой (1888 - 1971) с не слишком выразительным названием "К истории татарской интеллигенции (1890 - 1930-е годы). Мемуары" [Кармышева, 2004].

Автор воспоминаний - простая татарская женщина, мать большого семейства, принадлежавшего к очень уважаемой в мусульманском обществе социальной прослойке - народной интеллигенции. Среди родственников Галии-ханым были потомственные имамы мечетей, муллы, учителя, писари, торговцы, приказчики и другие образованные люди, которые учились в медресе, знали восточные языки, много путешествовали. Женщин в таких семьях тоже обучали грамоте и языкам, поэтому не случайно именно из этой среды впоследствии вышли две известные советские исследовательницы среднеазиатской этнографии - Дж.Х. и Б. Х. Кармышевы, дочери Галии-ханым. В 1990-х гг. Балхис Халиловна Кармышева (далее - Б. Х.), с которой я была хорошо знакома, подготовила рукопись матери к печати, но, к сожалению, не дожила до ее выхода.

В предисловии к книге ответственный редактор С. С. Губаева обращает внимание читателей на человеческую и литературную одаренность автора. Несмотря на значительный объем сочинения (около 25 п.л.), оно читается легко и с интересом, быть может, отчасти из-за того, что "непринужденное, иногда по-детски непосредственное повествование создает впечатление, что ты беседуешь с автором... и от этой беседы исходит ощущение тепла и уюта". Главным достоинством книги автор предисловия считает воссоздание широкой панорамы жизни многонационального населения, в том числе татарского, городов Семиречья, Кульджи, Москвы, Андижана, Оша, других

стр. 43
городов Туркестана в первой трети XX в. "На примере одной семьи и ее окружения показано формирование новой татарской интеллигенции - что особенно интересно для историков и этнографов" [там же, с. 3 - 5].

Сказанное совершенно верно, но это лишь один, привычный взгляд на книгу как источник, из которого исследователь черпает необходимые ему отдельные факты. Собственно, и я впервые познакомилась с рукописью книги еще в 1990-х гг. с аналогичной целью: Б. Х. любезно передала мне один из машинописных экземпляров мемуаров ее матери, полагая полезными некоторые упоминания об обрядах, праздниках, этикете и суевериях уйгуров Синьцзяна, которыми в то время я занималась. Рукопись действительно содержала интересный этнографический материал, но уже тогда меня поразили некоторые ее особенности (если не сказать странности). Текст был почти сплошной, без каких-либо абзацев или иных разделений, соответственно отсутствовало оглавление; все это оставляло впечатление не вполне подготовленного к публикации сочинения. Лишь позднее стало ясно, что эти внешние приметы были тесно связаны именно с содержанием текста, правда, несколько непривычным, порой даже странным для современного читателя. Так, постепенно на первый план вышел другой возможный ракурс прочтения этой книги - текстологический.

История опубликованного в книге текста такова. Автор, Галия-ханым, задумала написать воспоминания уже в конце жизни и, по рассказам дочери, несколько лет записывала их на татарском языке в арабской графике - простым "чернильным" карандашом в тонких ученических тетрадях. После ее кончины ближайший друг семьи Кармышевых Ф. Х. Мухамедиева по просьбе дочери сделала тщательный построчный перевод, точно копируя структуру текста самой Галии. И лишь позднее, уже при подготовке рукописи к изданию, сама Б. Х. выделила большие фрагменты текста и придумала названия этим "главам", чтобы помочь читателю ориентироваться в географии и последовательности происходящего ("В Яркенте", "В Кульдже", "Снова в Кульдже" и т.д.). Затем вместе с редактором издательства они разбили сплошной текст на смысловые абзацы и дополнили необходимыми примечаниями и глоссарием. Таким образом, все внешние странности мемуаров, поначалу затруднявшие их чтение и восприятие, были частично сняты, однако и после этого содержательное своеобразие текста сохранилось и, поскольку оно не было случайным, требовало объяснений. Именно этому и посвящена данная статья.

* * *

Мемуары - многообразный жанр, характер каждого сочинения зависит от намерений автора: что именно он счел важным, достойным воспоминания и для кого, ради чего была написана эта книга? Адресатом мемуаров, как известно, может быть и узкий круг родных и знакомых, и все читающее общество, и даже сам автор в старости. В данном случае все достаточно определенно: по словам Б. Х., запись этих воспоминаний, рассказ о семейной истории Галия-ханым считала своей нравственной обязанностью. Ее слова: "У нашего народа всегда считалось большим благом вспоминать добрые дела своих предков, надеюсь, и наши потомки... смогут вспоминать нас но нашим добрым делам" [там же, с. 276].

Сообразно намерениям автора мемуары могут увлекать и читателя - то упоминанием неведомых ранее фактов, то художественной манерой изложения, то культурно-философскими авторскими комментариями. Но везде, в большей или меньшей мере, присутствует личность и образ автора. Иногда повествование специально фокусируется на его биографии или на жизни окружающих его людей определенного слоя общества, иногда делается попытка воспроизведения духовной, или интеллектуально-эмоциональной, атмосферы целой эпохи, часто сопровождаемая размышлениями автора о прошлом. Другими словами, в той или иной мере, так или иначе, но автор мемуаров

стр. 44
всегда ярко проявляется в тексте. Не то - в рассматриваемых "воспоминаниях" Кармышевой.

В центре ее повествования - семья, правда, не в современном понимании (муж, дети, родители), а в традиционном, включающем в это понятие широкий круг родственников, сестер, братьев, снох, племянников, шуринов, приемных детей и многолетних "помощниц", фактически ставших членами семьи, и даже друзей и соседей - всех, с кем делили невзгоды и радости этих лет. Таким образом, главный "герой" - коллективное действующее лицо, а присущая типичным мемуарам актуализированная роль автора в этой книге категорически отсутствует. Галия-ханым рассказывает о себе мало, тем не менее читатель сам без труда создает образ женщины, терпеливо переносившей выпавшие на ее долю невзгоды и находившей достойный выход из любой ситуации, умевшей постоять за себя и семью, человека с огромным житейским опытом, свидетельствующим об уме, отваге и огромной концентрации воли на одной цели - выжить и спасти детей. Однако для нас сейчас важнее, что этот текст несет в себе еще и другую, непрямую информацию.

Характерными чертами текста книги Г. Ш. Кармышевой являются авторский выбор тематики воспоминаний и сама структура описания, которые осознаются не сразу.

После упомянутой выше редакторской правки первоначальной рукописи текст книги по-прежнему состоял из цепочки небольших рассказов или просто упоминаний, которые даже на первый взгляд не всегда были соединены между собой причинно-следственной связью. Есть общая фабула воспоминаний - скитания семьи из Поволжья в Туркестан, Синьцзян и Среднюю Азию, затем в Москву и вновь в Туркестан, но нет привычной интриги повествования - с завязкой, кульминацией и завершением. Такое "бессюжетное" изложение выглядит свободным потоком "картинок" из прошлого, более всего напоминающим спонтанный устный рассказ.

Почти на каждой странице книги чередуются сообщения о микрособытиях, редко напрямую связанных между собой по смыслу, чаще они объединены ассоциативной волей автора, поскольку отнесены примерно к одному времени и месту.

В таком контексте особенно важен выбор "предмета" воспоминаний. Чаще всего перед нами описания постоянных переездов и обустройства семьи на новых местах; их сменяют сообщения о больших и малых житейских событиях (болезнях, смертях, свадьбах, рождениях детей и т.п.); наконец, все это перемежается сезонными картинами природы и рассказами об очередных календарных и мусульманских обрядах. На этом фоне напряженной пульсации житейской повседневности не сразу замечаешь отсутствие описаний каких-либо общественно значимых событий, политических и социальных бурь и потрясений 1920 - 1940-х гг. В центре внимания автора всегда лишь конкретные ситуации и конкретные люди. Совершенно очевидно, что более всего ее занимали будни и праздники обыденной жизни с ее простым, размеренным ритмом.

Для иллюстрации характера такого рассказа можно обратиться к любой странице, например с. 247 [Кармышева, 2004]. В первом ее абзаце упоминается заболевшая внезапно девочка, которую из-за этого не взяли в гости; следующий абзац - вернувшаяся мать вылечила ее; третий: "Позже бабушка... устроила ответный прием"; четвертый: о беседе в один из долгих вечеров с местным муллой... о его несбывшихся мечтах уехать с родственниками в Турцию. И далее (с. 248): "Во время нашего пребывания в деревне ночи были светлые", т.е. совсем новый поворот рассказа... Впрочем, иногда описание какого-нибудь небольшого семейного события все же занимает целую страницу или две (с. 250 - 251): семья готовится к отъезду, соседи провожают их, бабушка сказала: "Нужно гостей угостить..." и далее подробные рецепты приготовленных кушаний, пирогов и чая, рассказ о накрытом столе, о веселье и шутках собравшихся и пр. [там же, с. 247 - 251].

Наиболее яркими событиями, несомненно, являлись различные сезонные праздники, особенно весенние, и важнейшие даты мусульманского календаря. Так, упоминания

стр. 45
месяца рамазан, времени поста, встречаются в книге неоднократно, в них, естественно, много повторов. Чтобы понять, зачем автор делает это, есть смысл присмотреться, как именно она рассказывает о них. Во-первых, традиционные обряды и праздник этого месяца излагаются без каких-либо пояснений, потому что автор обращается к своему (мусульманскому) окружению и уверен, что комментарии излишни. Во-вторых, каждое описание или просто упоминание обрядового элемента или повседневного обыкновения в период поста рамазан в тексте книги всегда конкретно, связано с определенным местом. Например, сообщается, что в первую неделю поста в г. Кульдже устраивали шествие с фонарями и с лодкой; ничего подобного в последующих описаниях другого рамазана, случившегося через год или два, уже нет, зато там указаны другие местные подробности его проведения.

Многочисленные семейные торжества, свадьбы, похороны, рождения детей представлены в книге аналогичным образом: каждый раз это не обобщенное этнографическое описание обряда или церемонии, а эпизод из жизни семьи в конкретном месте [там же, с. 97 - 98, 164, 171 и др.]. Именно поэтому здесь вполне уместны и целые списки имен приглашенных, и рецепты праздничных блюд, и перечень предметов приданого конкретной невесты и ответного подарка конкретного жениха [там же, с. 166 - 168] - всего, что считалось важным для соблюдения народного обычая и соответствовало местному этикету. Удивительно, но явная, на мой взгляд, избыточность подобной информации но мере чтения книги постепенно воспринимается уже как нечто естественное, как необходимый элемент иной, традиционной жизни, о которой нам рассказывают.

В тексте книги обращают на себя внимание периодически встречающиеся перечисления имен (например, пришедших на проводы или на свадьбу людей). Для нас привычно, что названное по имени лицо в дальнейшем повествовании будет каким-то образом задействовано; но в рассматриваемом тексте это правило не действует, и большинство упомянутых в таких списках людей в дальнейшем уже не фигурирует. Остается лишь предполагать, что для автора важен прежде всего сам факт называния имени человека из прошлого - возможно, это не только привычный, но и магический способ сохранения памяти о нем (см. ниже).

Еще одна необычная и принципиальная черта рассматриваемого текста - почти полное отсутствие оценочных авторских суждений.

При упоминаниях голодных 1930-х гг. в Туркестане, массовых переселений в оазисы степняков-казахов, лишенных советской властью скота и погибавших от голода в среднеазиатских городах, Галия-ханым не останавливается на описаниях ужасов, не рассказывает о десятках несчастных умирающих на улицах людей; она лишь вскользь упоминает об одном истощенном мальчике, который уже не мог ходить сам и только подползал к их калитке каждое утро, и она отдавала ему часть варева, приготовленного для собственных детей [Кармышева, 2004, с. 439]. Или приводит захватывающий рассказ о проводах на вокзале пожилой родственницы, бежавшей от голода к родным в соседнюю область, и о маленьком мешочке с толокном, который Галия-ханым в последнюю минуту сунула ей в дорогу и который, как выяснилось много позднее, спас эту женщину от голодной смерти [там же, с. 434 - 436].

Обычно любые воспоминания, тем более женские, насыщены разного рода описаниями чувств. Книга Галии-ханым - полная противоположность, она необычно сдержанна, строга, "нейтральна" в изображении прошлого, и это, полагаю, не случайно. С временной дистанции (уже в конце жизни) - она просто вызывает в памяти разные "картины" прошлого и скрепляет их друг с другом по собственной воле. Такие структура и характер высказывания - без обобщений и оценочных суждений - принципиальны и устойчивы, соблюдаются даже в совсем коротких эпизодах.

Вот один пример критической ситуации: муж Галии арестован НКВД, а ей предложено в три дня (!) с детьми покинуть Москву [там же, с. 416]. Рассказано об этом в нескольких предложениях, очень спокойно, даже отстраненно. По-видимому, слу-

стр. 46
чившееся воспринималось как посланные свыше испытания, которые человек должен достойно преодолеть, чтобы выжить... Опыт и воспитание подсказывали Галие-ханым, что достичь этого невозможно в одиночку, только вместе с родными, близкими, друзьями, земляками, помощь которых, впрочем, совсем не отменяет личных усилий ее воли. В этой жизненной позиции, возможно, заключается основное нравственное ядро всего сочинения, его главное высказывание, послание потомкам-читателям. По существу, оно прямо противоположно господствовавшей тогда советской государственной идеологии: людям внушали, что все семейное, родственное, личное - вторично, маргинально, неважно. Но эта книга - вряд ли осознанный протест автора, скорее проявление ее глубинного мировоззрения, усвоенной с детства религиозно-семейной "жизненной философии". Поэтому понятно, отчего создание этой книги было внутренней потребностью Галии-ханым: ею явно двигало желание не столько "оставить память о себе", сколько запечатлеть в своем рассказе (сообразно своему мировидению) "как было на самом деле" и передать потомкам вместе с информацией о прошлом свое жизненное кредо - морально-нравственные устои, воспринятые в семье еще в юности (хотя, надо отдать должное автору, в книге нет и намека на какую-либо прямолинейную дидактику).

Еще одно характерное свойство и одновременно необычность (на современный взгляд), "странность" рассматриваемого текста - обращение автора со временем, осознанно или неосознанно представленное в тексте. Прежде всего в рассказах очень часто не соблюдается строгая хронологическая последовательность описываемых эпизодов, за упоминанием какого-нибудь случая или персонажа может последовать "воспоминание в воспоминании" и т.п. Но главное заключается в другом - все происходящее вообще не датируется, время как бы остается в тени, не акцентируется... В то же время по всей книге разбросаны описания или упоминания многочисленных прощаний и встреч, свадеб и рождений детей, болезней и приемов гостей, одним словом разнообразных житейских событий. Обычно мы привязываем их к определенным датам календаря, но здесь этого нет, однако по мере чтения книги начинается постепенное осознание неслучайности всех этих упоминаний и повторов.

В этом отношении особенно показательны и рельефны небольшие пассажи с описаниями природы. Но еще до этого читатель постоянно наталкивается в тексте на фразы вроде "опять похолодало, наступила ранняя зима", "снова пришло теплое лето", "наступила еще одна весна", "была холодная, поздняя осень", "зима осталась позади" и пр., - и в итоге приходит ощущение не просто течения времени, но его цикличности, повторяемости. Есть в тексте и прямые описания природы, соответствующие многочисленным переездам, пикникам, праздникам на пленэре и пр.; они обычно лаконичны, но очень выделяются интонационно. На общем фоне калейдоскопа повседневных житейских историй с довольно бесстрастным стилем изложения, эти пассажи о природе очень выделяются: они полны такого сдержанного восхищения и ощущения причастности к Природе, Божьему творению, что у читателя невольно возникают ассоциации не просто с картинами вне бытовой повседневности, но даже с иной реальностью. Подобные страницы, с одной стороны, характеризуют, конечно, личность автора, но, с другой - именно из-за их стилевой рельефности они же - вместе с семейными, календарными и религиозными церемониями и обрядами - выполняют в структуре текста важнейшую роль ритмических, временных маркеров. С их помощью первичное впечатление рыхлости и хаотичности представленных воспоминаний постепенно уходит, и перед читателем разворачивается размеренное, ритмичное, календарное течение времени с его важнейшими житейскими и природными вехами.

Этот своеобразный принцип хронологии вряд ли использован автором намеренно, он естественно доминирует в книге Галии-ханым. Вызывая в памяти разные эпизоды прожитой жизни, она нигде не акцентирует внимания на чем-то особенном (с нашей точки зрения). Упоминаемые ею вехи и частые повторы придают рассказу ритм и тем самым как бы перемещают читателя в ту прошлую жизнь, когда, казалось бы, обыден-

стр. 47
ные события (рождение, смерть, весна, дети, возрождение природы и пр.) считались главными, а социальные катастрофы и политические потрясения - преходящими. Такой своеобразный способ структурирования текста книги для современного читателя, конечно, непривычен, потому что отражает особое мировидение человека традиционной культуры, формировавшее сознание автора книги_(ср. [Шацкий, 1990, с. 292 - 293]).

* * *

Выявленные выше особенности (с современной точки зрения даже странности) текста Галии-ханым требуют посильных комментариев. Простейшее их объяснение ссылкой на жанровую специфику мемуарной литературы на практике оказалось малопродуктивным: воспоминания Г. Ш. Кармышевой довольно явственно отличаются от обычных книг этого жанра. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить их с обобщающими результатами анализа разного рода воспоминаний, биографических и дневниковых сочинений литературоведами, филологами, психологами и фольклористами (см., например: [Биографический метод..., 1994; Тартаковский, 1999; Нуркова, 2000; Боровикова и др., 2004; История через личность..., 2005; Попова, 2012] и др.). А для уяснения природы выявленных текстологических особенностей рассматриваемой книги целесообразно сопоставить их с этнографическими сведениями о характерных обыкновениях и обычаях традиционного быта мусульман России и Туркестана первой половины XX в.

Исследователи жанра мемуаров, учитывая разные критерии, выделяют много их разновидностей, но для нас принципиально выделение двух основных возможных стратегий любого повествования: более популярной нарративной и менее распространенной дескриптивной. Первая подразумевает отбор автором в прошлом наиболее ярких, экстраординарных или редких, необычных событий; в таких сочинениях описывается конкретный случай или персонаж, затем события вокруг них развиваются, читатель легко следит за ними - появляется сюжет. В дескриптивно построенных воспоминаниях преобладают описания самых обычных, ординарных, типичных, характерных, повторяющихся событий, эпизодов; при этом общая ситуация излагается суммарно, но с акцентами на яркие, точные детали происходящего; а время в подобных текстах присутствует где-то на втором плане [Боровикова и др., 2004, с. 352 - 354; ср.: Лотман, 1987, с. 3 - 11].

Согласно этой классификации, книга Галии-ханым, безусловно, относится ко второму типу - к дескриптивным мемуарным текстам, и уже это отчасти объясняет многие ее упомянутые выше особенности. Однако тот же принцип описания присущ и многим сочинениям устной (фольклорной) традиции (в том числе и уже зафиксированным письменно), что дает основание и право взглянуть на воспоминания Галии-ханым как на высказывание, по природе своей близкое устному.

Обычные мемуаристы - люди письменной культуры, владеющие навыками литературного слова, обладающие современным логическим мышлением. Их цели могут быть разными (составить свою "линию жизни", представить эпоху или передать "дух прошедшего времени" и т.п.), но в любом случае основным оказывается выстраивание логичного, причинно-следственного, убедительного повествования. Другое дело - устные воспоминания, конструируемые автором по законам и принципам устной традиции. Здесь сюжет не столь актуален (достаточно самой общей фабулы), важно другое - рассказать (или упомянуть) о самом главном - об обычной, повседневной жизни дорогих или просто хороших людей, но большей части уже умерших, назвать их, напомнить их действия или слова в той или иной ситуации (очевидно, не случайно в воспоминаниях Галии-ханым фактически отсутствуют злодеи или негодяи: она упоминает их вскользь, не называя имен). Возможно, главная функция подобного рода текстов - воспоминание, а для поминания и точные датировки абсолютно неактуальны, и сами события жизни этих людей (отдельные микроэпизоды книги) содержательно

стр. 48
могут быть никак не связаны между собой, но они, тем не менее, скреплены памятью автора. А в результате организованный и структурированный таким необычным (для нас) способом текст передает читателю особое - не логичное (в общепринятом смысле), но определенно цельное представление о мире, окружавшем автора в прошлом.

О родстве рассматриваемого текста с устной сферой языка и культуры косвенно свидетельствует совершенно разговорный способ описания любого эпизода книги. Автор фиксирует либо конкретные действия: "он копал в саду", "они решили, что", "расставаясь, мы дарили друг другу подарки", "накануне отъезда Мулла... собрал нас, и мы сходили на кладбище" [Кармышева, 2004, с. 252], либо акты говорения: "он сказал", "рассказал", "она проговорила", "ответила", "помолчал" и пр. Часто за глаголами следует косвенная или даже прямая речь, в книге вообще много диалогов [там же, с. 94 - 97] или пересказов: "Когда Хаджи хала заходила, ее рассказы затягивались. А мне это и надо было: я предпочитаю слушать... Рассказы ее не были скучны" [там же, с. 415]. Такова внешняя манера изложения автора, близкая к устному рассказу. Но не это, разумеется, главное.

Следует заметить, что само понятие устная традиция однозначно еще не определено: одни ограничивают его лишь признаком устного способа хранения и передачи высказывания, другие склоняются к более широкому и глубокому толкованию, указывая на черты своеобразного мышления либо так называемого традиционного сознания у носителей устной традиции. Фольклористы, музыковеды и культурологи занимаются этим больше других, давно и с разных сторон изучая, например, соотношение устной и письменной традиций в разных жанрах словесности и музыки.

Так, в науке уже сложилось целое направление изучения устных рассказов автобиографического плана - воспоминаний людей о своей повседневной жизни, так называемые personal narrative, life-story (личные рассказы, жизненные истории) и другие разновидности устных мемуаров. Эти устные прозаические нефольклорные тексты обладают рядом характерных черт. К ним относят такие, например, признаки, как: схематизм изложения событий; склонность к идеализации упоминаемых людей и их действий; периодические повторы сходных по содержанию эпизодов, циклическое восприятие времени; частое использование приема бриколажа ("склеивания" линии повествования из отдельных историй, которые в реальной жизни не обязательно были связаны); наконец, характерная (и часто неосознанная) подмена личного опыта коллективными, т.е. общепринятыми представлениями [Никитина, 1993; Хрестоматия, 2003, с. 322 - 355; Варламов, 2006; Неклюдов, 2009; Неклюдов, 2013; Толстая, 2009; Мелетинский и др., 2010; Мельникова, 2010]. Комплекс перечисленных признаков, присущих устным биографиям, воспоминаниям и вообще устным формам коммуникации, исследователи нередко рассматривают как типичное внешнее воплощение традиционного ("фольклорного") сознания (ср.: [Адоньева, 2004; Оболенская, 2004; Чистов, 2005; Неклюдов, 2009; Толстая, 2009; Мелетинский и др., 2010]).

Приметы и признаки устной мемуарной прозы, как видно, во многом совпадают с выделенными выше устойчивыми чертами рассматриваемой книги воспоминаний. Замечу, однако, что Галия-ханым была современно мыслящим человеком, как и окружающие ее люди, но в ее сознании, очевидно, сохранялись и черты традиционного мышления, присущего устной традиции, и именно они ярко проявились в написанных ею воспоминаниях.

Полагаю, эти особенности мемуаров Галии-ханым не были спецификой ее личного способа мыслить. Например, стремление поименно называть многочисленных родственников и друзей семьи (см. выше) можно было бы счесть личной склонностью автора, но то же самое встречается и в воспоминаниях других людей (в помещенных в этом же томе кратких мемуарных записях Халиля Кармышева, мужа Галии, и Ф. Х. Мухамедиевой, переводчицы и друга семьи [Кармышева, 2004, с. 443 - 487]). По-видимому, перечисление имен в этих воспоминаниях - следы устойчивой практики, свойственной

стр. 49
отнюдь не только этим конкретным людям, но коренящейся в укладе жизни всего народа в конце XIX - первой половине XX в.

Генеалогические легенды и народные предания о происхождении и истории собственного рода, племени, народа или области, города, селения широко бытовали у многих народов, в том числе и среди мусульман. Традиция составления родоплеменных генеалогий с древности существовала у тюрков и монголов. Установлено, что их родословные (шежере, или тайра, тарих), очень разные по форме и содержанию, первоначально существовали в устной форме и были результатом коллективного творчества многих поколений. Но уже в средние века их начали записывать, затем кодифицировать, и в таком виде именно они легли в основу всех наиболее известных исторических сочинений средневековых тюркских и монгольских авторов [Владимирцов, 1934, с. 46; Петрушевский, 1952, с. 27; Кононов, 1958, с. 20, 25; Кузеев, 1971; Мазитов, 2012 и др.].

Устные и письменные родословия изначально играли огромную роль в духовной и нравственной жизни мусульман России и Туркестана. В конце XIX - начале XX в. такие рассказы о предках, предводителях рода, героях прошлого можно было услышать в каждом доме наряду с пересказами или чтением сборников хадисов (части сунны, устного предания мусульман о пророке Мухаммаде) в сочетании с простенькими ("народными") литографиями по исламской мифологии. Знания, приобретаемые с детства во время семейных чтений и бесед, становились основой этнокультурной идентификации людей, способствовали их этнической консолидации. Но помимо непосредственного почитания легендарных или исторических предков смысл этих шежере (родословий) заключался еще и в трансляции молодежи традиционных ценностей и норм поведения, доминировавших в родной культуре.

Книга Галии-ханым, конечно, не генеалогическое предание, прежде всего она плод личного, а не коллективного творчества, но сама мотивация ее создания (сохранить память о прошлом семьи для потомков) и способы изложения материала находятся как раз в русле такой простонародной традиции. А обыкновение называть по именам умерших родных и близких семьи генетически и функционально вполне увязывается с правилом мусульманского благочестия - чтить память предков не только ритуально и молитвенно, но и просто рассказывая о них детям и произнося вслух их имена, фактически поминая их.

Своеобразная ритмическая структура книги Галии-ханым, упоминавшаяся выше, обусловлена присущим ей восприятием времени - представлением о цикличности всего происходящего, об устойчивости и стабильности повторяющегося, возрождающегося круга жизни. Одновременно это свойство служит ярким проявлением традиционности сознания Галии-ханым, книга реально отражает ее мировосприятие. Для автора, судя по всему, важен не анализ и тем более не оценка некогда произошедших событий, а нечто иное - соединительное усилие, воссоздание по памяти пусть мозаичной, но по-своему цельной картины или образа ушедшего Прошлого. Этот "уход в намять", в прошлое, в другую, виртуальную реальность (отчасти все еще существующую в сознании автора) в результате претворяется в живое, устное по своей природе высказывание, лишь зафиксированное на бумаге.

* * *

Итак, анализ воспоминаний позволяет отнести их к особому разряду текстов - к устным прозаическим высказываниям нефольклорного типа. Если собственно фольклорные произведения всегда традиционны и по форме, и по содержанию, причем это ярко проявляется уже внешне (например, в стереотипности и "формульности" языка), то в нефольклорном устном высказывании такие внешние признаки могут вовсе отсутствовать (как в нашем случае), но зато в нем рельефно выступает внутренняя установка на традицию. В данном случае она воплощена в акцентировании внимания на формах и нормах традиционной жизни, на характерных для местной культуры обы-

стр. 50
чаях, представлениях, обыкновениях, верованиях, праздниках и обрядах. Кстати, всю важность подобных фактов повседневного течения жизни способны принять и оценить отнюдь не все читатели, а лишь люди из ближнего автору круга, аудитория достаточно ограниченная, для которой эта книга изначально и предназначалась (не считая заинтересованных исследователей).

В подобных нефольклорных текстах, внутренне ориентированных на устную традицию, воспроизводится не столько стереотипная форма речи, сколько более глубокое свойство устной традиции - установка на стереотипные формы жизни [Адоньева, 2004, с. 16]. Описания или упоминания именно таких форм традиционной жизни, еще сохранявшихся в полиэтнической мусульманской среде России и СССР в первой половине XX в., с одной стороны, составляют основное содержание книги и одновременно по существу структурируют весь текст, а с другой - закономерно выражают мировосприятие автора, элементы ее традиционного сознания. Существование такого типа специфических текстов - со следами традиционного сознания автора - довольно распространенное явление, обусловленное множеством исторических причин и факторов. Игнорирование специфики устных по своей природе, хотя уже и записанных сочинений, приводит к тому, что отдельные непонятные, а на самом деле непонятые части текста незаметно подменяются нашими собственными представлениями (естественно, кажущимися нам более логичными и нормальными) и таким образом уводят исследователей в сторону от реального понимания источника.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Адоньева С. Б. Прагматика фольклора. СПб.: Изд. СПб.ГУ, 2004.

Адрианова-Перетц В. П. Древнерусская литература и фольклор. Л.: Наука, 1974.

Азбелев С. Н. Историзм былин и специфика фольклора. М.: Наука, 1982.

Ассман Я. Культурная память. М.: Языки славянской культуры, 2004.

Биографический метод в социологии: история, методология, практика / Ред. Е. Ю. Мещеркина, В. В. Семенова. М.: Институт социологии РАН, 1994.

Боровикова М. В., Гузаров Т. Т., Лейбов Р. Г., Сморжевских-Смирнова М. А., Фрайман И. Д., Фрайман Т. Н. Русские мемуары в историко-типологическом освещении: к постановке проблемы // Цепь непрерывного предания. Сб. памяти А. Г. Тартаковского. М.: РГГУ, 2004.

Варламов Д. И. Устная и письменная традиции: общность и различия // Традиционная культура. 2006. N 4.

Вейнберг И. П. Рождение истории. Историческая мысль на Ближнем Востоке середины 1-го тысячелетия до н.э. М.: Вост. лит.; Наука, 1993.

Владимирцов Б. Я. Общественный строй монголов. Л.: Изд. АН СССР, 1934.

Восточная Европа в древности и раннем средневековье. Историческая память и формы ее воплощения (материалы конференции). М.: ИВИ РАН, 2000.

Гринцер П. А. Избранные произведения. В 2-х т. Т. 1. Древнеиндийская литература. М.: РГГУ, 2008.

Гуревич А. Я. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М.: Искусство, 1990.

Егоров Б. Ф. Очерки по русской культуре XIX в. // Из истории русской культуры. Т. 5. М.: Языки славянской культуры, 2000.

Древнейшие государства Восточной Европы. Историческая память и способы ее воплощения / Отв. ред. сер. Е. А. Мельникова. М.: ГРВЛ, 2003. http://dgvc.csu.ru/arkhiv/DGVE 2001.shtml.

История через личность: историческая биография сегодня / Ред. Л. П. Репина. М.: Кругъ, 2005.

Кармышева Г. Ш. кызы. К истории татарской интеллигенции (1890 - 1930 годы). Мемуары. М.: Наука, 2004.

Кононов А. Н. Родословная туркмен. Сочинение Абу-л-Гази, хана хивинского. М. Л.: Изд. АН СССР, 1958.

Кронгауз М. Самоучитель албанского. М.: ACT, 2013.

Кузеев Р. Г. Шежере - письменные источники по средневековой истории башкирского народа // Археографический ежегодник за 1971 год. М., 1971.

Леви-Строс К. Первобытное мышление. М.: Республика, 1994.

Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культуры // Языки, культуры и проблемы переводимости. М: Наука, 1987.

Лурия А. Р. Об историческом развитии познавательных процессов. М.: Наука, 1974.

Мазитов В. Р. Башкирские шежере как историко-этнографический источник (АКД). СПб., 2012.

стр. 51
Маклкюэн М. Галактика Гутенберга. М.: Академический проект. Фонд "Мир", 2005.

Мелетинский Е. М., Неклюдов С. Ю., Новик И. С. Историческая поэтика фольклора: от архаики к классике. М.: РГГУ, 2010.

Мельникова К. Л. Историческая память в устной и письменной традициях (Повесть временных лет и "Сага об Инглингах") // Древнейшие государства Восточной Европы. Историческая память и формы ее воплощения / Отв. ред. сер. Е. А. Мельникова. М.: Восточная литература, 2001. http://dgvc.csu.ru/arkhiv/ DGVE 2001.shtml.

Мельникова Е. А. "Однажды, в студеную зимнюю пору...". Идеальное детство в устной биографии // Неприкосновенный запас. 2010. N 5(73).

Неклюдов С. Ю. Традиции устной и книжной культуры // Слово устное и слово книжное. М.: РГГУ, 2009.

Неклюдов С. Ю. Культурная память в устной традиции: историческая глубина и технология передачи // Навстречу третьему Всероссийскому конгрессу фольклористов. Сб. научных статей. М.: Гос. респ. центр русского фольклора, 2013.

Никитина С. Е. Устная народная культура и языковое сознание. М.: Наука, 1993.

Нуркова В. В. Свершенное продолжается: психология автобиографической памяти личности. М.: Университет Российской академии образования, 2000.

Оболенская С. В. Крестьянские читатели и интеллигентные "просветители" в России конца XIX века // Цепь непрерывного предания. М.: РГГУ, 2004.

Панченко A.M. Русская культура в канун Петровских преобразований. Л.: АН СССР; ИРЛИ, 1984.

Панченко A.M. О русской истории и культуре. СПб.: Азбука, 2002.

Петрушевский И. Рашид ад-дин и его исторический труд // Рашид ад-дин. Сборник летописей. Т. 1. М. Л.: Изд. АН СССР, 1992.

Попова Т. Н. Персональная история или интеллектуальная биография: подходы и понятия // Человек в истории и культуре. Вып. 2. Одесса, 2012.

Прозоров С. М. Арабская историческая литература в Иране, Ираке и Средней Азии в VII - сер. X в. Шиитская историография. М.: ГРВЛ, 1980.

Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л.: Изд. ЛГУ, 1946.

Путилов Б. Н. Фольклор и народная культура. М.: Наука, 1994.

Рикер П. Память, история, забвение / пер. с фр. М.: Изд. гуманитарной литературы, 2004. http://www. gumer.info/bogoslov Buks/Philos/Rik/indcx.php.

Рифтин В. Л. Историческая эпопея и фольклорная традиция в Китае (устные и книжные версии "Троецарствия"). М.: ГРВЛ; Наука, 1970.

Рифтин Б. Л. От мифа к роману. М.: ГРВЛ; Наука, 1979.

Рождественская Е. Ю. Виографический метод в социологии. М.: Изд. ВШЭ, 2012.

Романов В. Н. Историческое развитие культуры. Проблемы типологии. М.: ГРВЛ, 1991.

Савельева И. М., Полетаев А. В. Знание о прошлом: теория и история. В 2-х т. Т. 1. СПб.: Наука, 2003; Т. 2. СПб.: Наука, 2006.

Стеблин-Каменский М. И. Мир саги. Л.: Наука, 1984.

Тартаковский А. Г. Мемуаристика как феномен культуры // Вопросы литературы. 1999. N 1.

Толстая С. М. Устный текст в языке и в культуре // Слово устное и слово книжное. М.: РГГУ, 2009.

Феномен прошлого / Ред. И. М. Савельева, А. В. Полетаев. М.: ГУ-ВШЭ, 2005.

Фильштинский И. М. История арабской литературы: V - XVIII века. Т. 1. М.: ГРВЛ; Наука, 2010.

Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. Л.: Художественная литература, 1936.

Хрестоматия по устной истории / Ред. М. В. Лоскутова. СПб.: Изд. Европейского университета, 2003.

Чистов К. В. Текст письменный текст устный // Чистов КВ. Фольклор. Текст. Традиция. М.: ОГИ, 2005.

Шацкий Е. Утопия и традиция. М.: Прогресс, 1990.

Oral History of Middle Ages: The Spoken Word in Context. Krеms-Budapest, 2001.

Vansina J. Oral Tradition as History. Wisconsin, 1985.

стр. 52

Permanent link to this publication: