Обращение к теории модернизации, получившей в 50 - 60-е годы XX в. признание в кругах обществоведов многих стран, важно и для современных ученых-балканистов. Она делает, на наш взгляд, возможным приблизиться к ответу на вопрос о причинах, обусловивших невысокое место балканских государств в европейской экономической и политической системе в конце XIX- XX столетиях и не позволивших им, несмотря на все усилия, существенно повысить сложившийся статус, преодолеть традиционное отставание.

Как всякая теория, концепт модернизации является некоей умозрительной условностью и не может служить прописью для конкретных действий. Но возникшая на основе практического опыта ряда "продвинутых" европейских государств, создавших своего рода идеал европейской цивилизации, она позволяет выявить некоторые тактические приемы для достижения цивилизационного успеха, определить его составляющие. И в то же время осознать всю проблематичность самих модернизационных процессов, их соотношение с "прогрессом человечества", человеческое измерение цены, которую приходится платить за них.

Вопросы модернизации активно изучаются в настоящее время в историографии балканских стран, где уже создана довольно значительная литература по этой тематике. Одной из ее отличительных черт стало отражение актуальной политической тенденции, возникшей после развала социалистической системы, - "Войти в Европу!", для чего акцентируются исторические сюжеты традиционной "кровной" связи с западными странами (как прежде с Россией), приверженности политике либерализма и демократии и т.п.

В российской историографии эта тематика применительно к балканскому региону только начинает разрабатываться. Вопросы модернизации на балканском пространстве частично были затронуты в сборнике "Человек на Балканах в эпоху кризисов и этнополитических столкновений XX века" (СПб., 2002). В Предисловии к нему я касалась предусловий модернизационных процессов, необходимых для успешного развития страны, а также их качеств -материальных и психологических. На конференции, прошедшей в мае 2003 г. в Институте славяноведения РАН и посвященной специфике модернизации у

Гришина Ритта Петровна - д-р ист. наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН.

стр. 33

славянских народов в конце XIX и первой половине XX в., в поле зрения участников находились проблемы уже самой модернизации в странах балканского региона, исходя из опыта Албании, Болгарии, Сербии и Греции. Этот опыт имеет так много сходных черт, что позволительно говорить об их общем - региональном, балканском - происхождении. И не случайно. Следует повторить уже известное: изучение на интердисциплинарном уровне ""Балканского" в балканском", проводившееся учеными нашего Института во главе с акад. В. Н. Топоровым, привело их к выделению понятия "матрицы традиционализма", довлевшей на балканском пространстве на протяжении веков почти до рубежа XIX-XX вв. Эта матрица, в соответствии с которой "штамповалась человеческая жизнь" - социальная и психическая, определяла образ жизни Homo balkanicus традиционного общества. Из поколения в поколение общество развивалось почти по кругу, причем чем глубже в древность, тем выше была степень детерминированности [1. С. 10]. Но оказывается, что и в интересующий нас период (конец XIX - середина XX в.), с началом буржуазной модернизации на Балканах, многие свойства матрицы традиционализма, несмотря на определенное с течением времени их размывание и ослабление давления детерминированности, оказались такой силы, что стали диктовать образ и характер модернизационных процессов.

Выделю некоторые свойства матрицы, важные для дальнейшего изложения. Во- первых, это тип культуры, связанный с землей, ее использованием, и -что очень существенно - с сохранением баланса: человек - природа, а также отсутствием у человека потребности производить не только ради дня насущного, но и для будущего (земледельческий тип культуры).

Во-вторых, социальная организация общества, ориентированного на коллективизм и патернализм, отсутствие выделенной персональности (индивидуальности). В-третьих, такие свойства ментальности, как природный (бытовой) демократизм, идеализм, романтизм. В-четвертых, отсутствие массового образования. Наконец, полиэтничность, сохраняющаяся практически до наших дней [1. С. 10; 2. С. 36 - 37]. Все эти черты были неразделимо связаны между собой. И в новую эпоху, когда "капитализм превратил историю во всемирную" [2. С. 53], их конгломерат стал своего рода камнем преткновения на пути успешного развития процессов модернизации с ее индустриализацией, культом индивидуализма, строительства нации и национального государства, с ее идеологией национализма.

Свойства родной матрицы нашли свое отражение в том, что в балканских странах по мере их освобождения из-под власти Османов в XIX в. новые государственно-политические системы, как правило, стали выстраиваться в идеалистической манере - по самым передовым в то время в Западной Европе моделям. Заимствование слепо переносилось на совершенно не подготовленную почву. Преобладавший в балканском политическом мире природный идеализм позволял местной руководящей элите надеяться, что именно модерные европейские политические институты и доктрины способны как создать нужный климат в стране для социальных и экономических изменений, так и непосредственно вызвать их. Амбицией же было получить доступ в семью европейских государств [3. С. 13].

Вряд ли продуктивно совершенно отрицать значение принятия демократических конституций и норм государственной жизни для политического воспитания какого-либо балканского народа, вступившего в середине или в конце

стр. 34

XIX в. на новый путь. Даже притом, что их схожесть с политическими институтами Запада не могла не быть во многих отношениях лишь внешней: это относится и к органам власти (законодательной и исполнительной), и к партиям. Сравнительно с западными образцами все они при своем функционировании оставались в определенной степени неполноценными не только в годы своего становления, но и на протяжении не одного последующего десятилетия. Дело заключалось во внутреннем несоответствии их общецивилизационному уровню страны, степени развития в ней гражданского общества. 20 лет спустя после принятия Тырновской конституции 1879 г. болгарский экономист Кр. Крыстев писал: "У нас действительно институты самых передовых государств XIX века, но наши собственные идеи государства относятся к XV и XVI векам" (цит. по: [4. С. 34]).

Вместе с тем некоторые поспешно перенятые демократические политические нормы (иногда даже более широкие, чем в самих странах Запада) таили в себе непосредственную опасность для стратегии модернизации, о которой современные балканские авторы нередко пишут, как о сознательно избранной политиками XIX в. Опасность крылась, на мой взгляд, в первую очередь в предоставлении всеобщего избирательного права для мужчин, достигших совершеннолетия. Советская историография традиционно оценивала подобное избирательное право в высшей степени положительно. Впрочем и до сих пор некоторые болгарские авторы испытывают гордость оттого, что введением в 1879 г. всеобщего избирательного права при равном, прямом и тайном голосовании Болгария обогнала Великобританию, Голландию, Люксембург, Данию и Швецию, где дескать всеобщее избирательное право для всех совершеннолетних мужчин было введено только накануне или после Первой мировой войны [5. С. 177].

В западных же странах, как известно, подход к этой норме политической жизни определялся очень серьезным и осмотрительным отношением к ней, ведь выборы являются одной из главных процедур для организации власти. Именно поэтому в западных странах вводилось множество цензов - возрастные, образовательные, имущественные, связанные с местожительством и т.п. Медленное и постепенное движение к перспективе всеобщего избирательного права, растянулось на Западе на столетия, пока не сформировалось гражданское общество, более или менее сбалансированное. И это не было случайным. Ибо что на практике означало наделение таким правом поистине бескрайнего, как в нашем балканском случае, массива крестьянства - необразованного, социально недифференцированного, незаинтересованного в буржуазной модернизации, боящегося ее и защищающегося от нее? Ведь именно крестьяне -мелкие свободные собственники составили, согласно балканским конституциям, основную часть электората. И их представители в созданных демократическим путем парламентах не спешили принимать непопулярные решения, например, об изъятии доходов от сельскохозяйственных излишков и вкладывании их в промышленность, что отвечало бы стратегическим задачам модернизации. Вследствие чего, как утверждают авторы одного современного исследования балканской политической модели, успешный ход модернизации оказался невозможным для Болгарии, Греции и Сербии [6. С. 147 - 148]. Впрочем, это была не единственная причина.

Кстати, в Болгарии в 1879 г. имела место дискуссия в Учредительном собрании, которое было созвано для конституирования нового государства -

стр. 35

Княжества Болгария. В ходе ее позиции так называемых консерваторов и либералов существенно разошлись. Консерваторы - представители крупной торговли и предприятий, обучавшиеся главным образом в западных университетах - призывали к постепенности реформ, выступали за двухпалатный парламент, за введение избирательного имущественного и образовательного цензов, за меньшее количество депутатских мест, словом, за действия согласно пословице: лучше меньше, да лучше. Они исходили из понимания, что человек, не умеющий написать своего имени и прочитать Конституцию, не должен вмешиваться в управление государством. Либералы же, представлявшие мелких сельских и городских собственников, были против всякого ограничения свободы народа [3. С. 17] ¹ . В конечном счете, в атмосфере эйфории, восторга, идеализма, воцарившейся в стране после освобождения от власти Османов, победили эгалитарные настроения большинства депутатов.

Характерно в этом отношении непосредственное впечатление от событий того времени английского журналиста Дж. Фарли, писавшего о быстрой кристаллизации политического антагонизма между "умеренными" и "экстремистами" в Болгарии, сопровождавшегося огромным ростом авторитета либералов-радикалов. Объяснение он находил в "политической неподготовленности и незрелости народа", иллюстрируя свое наблюдение картиной заседаний болгарского парламента первого созыва, на скамьях которого сидели крестьяне, с открытыми ртами слушавшие взрывные речи "левицы" (см.: [7. С. 303 - 304]). Не менее красноречив в своих путевых записках известный историк-славист К. Иречек: "Трудно представить более жалкую карикатуру на модерный европейский парламентаризм, - писал он... В [Народном] Собрании в Софии было гораздо меньше интеллигентов. И среди множества полуинтеллигентной публики насчитывалось всего человек 12, которые могли бы высказать мнение по какому-либо законопроекту, требующему знания и здравомыслия. Остальные были крестьянами, говорившими на заседаниях бессмыслицу (как воевода Цеко) или просто спавшими" (цит. по: [8. С. 113]).

Сравнительный анализ развития форм государства в балканских странах показывает, что первоначальный период демократической эйфории был очень недолог, занимал примерно семь-десять лет, а затем неизбежно наступал кризис парламентской демократии, который завершался установлением правления с теми или иными чертами авторитаризма. Так, для Сербии конца XIX в. характерно складывание под завесой парламентских процедур новой "абсолютной власти" [9]. Более замысловато описывает ситуацию примерно того же времени в Болгарии Н. Музелис. Тогда, по его мнению, в стране установился режим "олигархического парламентарного управления", в котором доминировала узкая группа людей, сохранивших либеральную, плюралистическую систему представительства, однако при исключении множества представителей низших классов с политической арены (см.: [3. С. 27]). Подобное, или близкое к нему, сочетание элементов абсолютизма и парламентской демократии оказалось характерным и для Греции: их противоречивый симбиоз, пишет отечественный специалист Ар. А. Улунян, "отражал особенности развития института монархии в Греции, где существование представительного

¹ Д. Мишкова подчеркивает, что либералы в своем большинстве учились в России, где политическая мысль акцентировалась на радикализме [3. С. 17].

стр. 36

органа в лице парламента было камуфляжем для греческого короля Отона I, умело использовавшего "дарованную" Конституцию (1843 г. - Р. Г.) в целях легализации и укрепления собственной власти" [10. С. 57]. В последующем - в частности, в разные периоды XX в. - авторитаризм, то усиливаясь, то несколько отступая, стал одной из наиболее характерных черт управления в странах Балканского полуострова.

Обратимся теперь к вопросу о роли и месте государства в организации процесса модернизации. Они особенно важны в тех случаях, когда предстоящие реформы были недостаточно обоснованы (обусловлены) достигнутым к их началу уровнем социального, экономического, культурного и политического развития страны, и опирались преимущественно на заимствование иностранного опыта.

Из-за отсутствия или ущербного характера предусловий модернизации именно государство становится главенствующим в деле реформирования большинства сфер общественной жизни. В самой стратегии ускоренного становления буржуазных отношений, считает российский военный социолог А. И. Панов, уже заложены предпосылки повышения роли централизованного государства, что обуславливается слабостью инфраструктуры гражданского общества. Происходит усиление тех органов государственного аппарата, которые являются инструментом исполнительной власти [11. С. 43]. При проведении же самих реформ роль государства, как правило, возрастает.

Речь идет не только об этатизме как вмешательстве государства в хозяйственные процессы, о чем подробнее будет сказано ниже. Здесь же следует иметь в виду другой важный аспект, а именно строительство самого молодого государства, его структур, аппарата, становление политической системы, формирование политического класса, офицерского корпуса и т. п., то есть всего политического сегмента системы. Естественно, последний не может существовать и функционировать без обслуживания его со стороны чиновничества, интеллигенции. Так появляется армия бюджетников, в том числе штатных, высокооплачиваемых. И для всего этого нужны финансы, притом немалые. Сосредоточена эта армия главным образом в городах, но содержится преимущественно за счет сельского населения, вернее, за счет перераспределения доходов с помощью фискального механизма от села к городу. Именно такова траектория движения финансов в модернизирующихся обществах, тем более, что государству необходимо накапливать еще и некие средства для поддержания промышленности, для проведения протекционистских и поощрительных экономических мер, защитной таможенной политики и других этатистских акций. Оба главных объекта внимания этой политики - и государственно-политические структуры, и индустриальные заведения - концентрируются в городе, который тем самым приобретает в глазах крестьян образ голодного спрута. В итоге, существовавшее и прежде известное противостояние города и села получает дополнительную подпитку, что вряд ли может быть оценено как плюс для процесса модернизации.

Вместе с тем в литературе отмечаются любопытные подробности фискальной политики молодых балканских государств. Например, указывается, что формировавшаяся политическая элита считала необходимым уберечь крестьянство от слишком тяжелого налогового пресса, чтобы сохранить его, во- первых, как электорат, способный голосовать позитивно, а во-вторых, как важнейший сегмент национальной интеграции, для обеспечения единства об-

стр. 37

щества. В результате, как констатируют некоторые иностранные авторы, с течением времени происходило постепенное перекладывание налогового бремени с сельского населения на городское. Так было в Греции в 1871 - 1911 гг., так было в Сербии, благодаря усилиям прежде всего Радикальной партии Н. Пашича [6. С. 148]. В Болгарии, позже подошедшей к решению такой задачи, упор был сделан на сохранении мелкой земельной собственности путем установления потолка владения в десять га [6. С. 149], что должно было не позволить успешным крестьянам-собственникам обогащаться за счет поглощения участков бедных собратьев.

Это наблюдение весьма интересно, хотя на основании его вряд ли можно выстраивать однолинейное представление об особенностях налоговой политики балканских государств. Отметим лишь, что под указанным углом зрения такой вопрос в отечественной науке раньше не рассматривался.

Тем не менее, действительно, политика, направленная в той или иной мере в интересах селян, занимала видное место в программах всех, даже самых "буржуазных" и политически реакционных балканских правительств и отдельных партий, в чем, очевидно, можно видеть не только конъюнктурные политические соображения, но и проявление все той же традиционной "крестьянской" ментальности, - общей для всего населения этого региона, включая его "верхние" слои.

Противоречия, заключающиеся в самой сути ускоренной модернизации, на путь которой надеялись встать балканские страны, едва получив государственную независимость и сохраняя традиционный уклад, в действительности оказывались очень острыми. На смену крестьянскому по преимуществу обществу должно было прийти новое - индустриальное, и цены в человеческом измерении эта перемена требует огромной. Примером может служить опыт коллективизации в СССР, стремившегося в сжатые сроки получить нужный результат и использовавшего для этого революционные меры, со всей их жестокостью и беззаконием. Практически здесь выстроилась жесткая модернизационная оппозиция: крестьянин, страдающий во имя не принадлежащего ему будущего, был противопоставлен, принесен в жертву строящемуся перспективному обществу.

Ничего подобного не наблюдалось на Балканах. Реформаторский путь здесь находился в зависимости от сравнительно спокойного темпа и ритма преобразований, от разной в разные периоды степени давления на группы населения и других тактических проблем. К тому же мобилизационные возможности общества правящие элиты старались использовать не столько для внутреннего развития, сколько для решения внешнеполитических задач. В итоге и двух, и трех Моисеевых сроков оказалось на Балканах мало, чтобы получить убедительные результаты модернизации. Они свелись к фактической консервации мелкой земельной собственности, что вплоть до окончания Второй мировой войны не позволяло чисто экономическими средствами производить накопление капитала от сельскохозяйственных излишков. Не удалось провести и более или менее радикальной аграрной реформы, то есть уйти от матричного типа культуры хозяйствования. Конечно, за прошедшее время определенные изменения в экономике балканских стран имели место, можно даже говорить о своего рода "волнах модернизации" в начале XX в., а также в период стабилизации капитализма середины 1920-х годов и, возможно, некоторых других. Характерно, что эти "волны" фактически совпадали с моментами

стр. 38

подъема в мировой капиталистической системе в целом. Но и эти "приливные волны" не изменяли кардинально общей картины в регионе.

Некоторое продвижение вперед было обязано в большой степени государственной политике покровительства и поощрения местной промышленности и торговли. Законы о поощрении местного производства были приняты в Сербии в 1873 г., Румынии в 1887 г., в Болгарии в 1894 г. и в дальнейшем неоднократно подновлялись. Принимались также законы о таможенных пошлинах. Лишь в Греции и Черногории, замечают специалисты, не происходило до Балканских войн активного вмешательства государства в эту сферу экономики [12. С. 53]. Рассуждая о степени продуктивности такой политики в Болгарии и заявляя о необходимости (и даже неизбежности) прибегнуть к ней в конце XIX - начале XX вв., болгарский автор Р. Прешленова пишет, что многократный рост производства современники называли болгарским чудом. Болгарию, как и другие балканские страны, она относит к числу "динамично развивавшихся" [12. С. 53 - 54]. Однако уже цитировавшийся Р. Аврамов, тщательно исследовавший экономическую литературу рубежа веков, говорит о другом - об иллюзорности достигнутого "прогресса". Он отмечает, что Болгария вступала в XX в. "истощенная до крайности глубочайшим финансовым кризисом", который был "кризисом излишеств, сопутствовавшим эйфории первоначального накопления капиталов" [4. С. 5 - 6]. Р. Аврамов подчеркивает, что XX век ставил перед людьми не только тактические вопросы, в частности, как преодолеть финансовый и экономический кризисы, но вновь вопросы стратегические: где искать выход - в земледелии или в промышленности, какой строй выгоднее - капиталистический или коллективистский, с какими странами следует стремиться к экономическому союзу.

Как показала практика, в последующем этатистские приемы проявили тенденцию к усилению и расширению (особенно интенсивно в годы Первой мировой войны), достигнув высшего "расцвета" в границах рассматриваемого периода в переломные 1930 - 1940-е годы.

Если вспомнить, что ключевым вопросом буржуазной модернизации является функционирование экономики (как базисной структуры) вне влияния государства, но в сфере рынка и гражданского общества, то должны будем придти к выводу, что обюрокраченное государство, на протяжении длительного времени располагающее руководящими экономическими функциями, по большому счету само становится камнем преткновения на пути модернизационных процессов.

Обратимся далее к идеям нации, государства-нации и национализма как непосредственно связанным с проблемами модернизации.

В литературе не раз отмечалось, что под влиянием Великой Французской революции произошел переворот в европейских политических учениях. Центральное место в них заняли доктрины нации как источника суверенитета народа и национального государства - сплоченного, гомогенного в языковом, религиозном и культурном отношениях. Именно они стали в XIX в. в Западной Европе основой политической практики при строительстве здесь новых объединенных государств. Те же доктрины были взяты на вооружение и на постепенно освобождавшихся из-под турецкого владычества балканских территориях, несмотря на их изначально невысокую степень готовности к погоне за модерным государственно-политическим и общественным идеалом.

стр. 39

Думается, вопрос о том, что происходит раньше: закрепление международного статуса нового (объединенного) государства, стимулирующего затем формирование нации, или борьба уже сложившейся нации за собственное национальное государство, схоластичен по существу, ибо очевидно, что оба процесса взаимосвязаны, причем это относится как к западноевропейскому, так и к балканскому субрегионам (воспользуемся терминологией, предложенной В. К. Волковым) [13. С. 350].

Однако вряд ли случайно появление в XIX в. крылатого выражения: "Италия создана, теперь нужно создать итальянцев". Замечая схожий с ним внутренний смысл в названии вышедшей в 1977 г. книги Е. Вебера, посвященной периоду 1870 - 1914 гг., - "Из крестьян во французов" - и продолжая размышлять на эту тему, современный английский исследователь М. Хейнс присоединяется к тем, кто предлагает переосмыслить само представление о нации [14. С. 222].

Известно, что ни один из вариантов определения нации, предложенных в разное время обществоведами разных школ, не утвердился, да и не мог утвердиться, в качестве общепринятого понятия: оно, как и некоторые другие (например, фашизм), будучи широко применяемыми в политической практике, пришли оттуда в науку, где занимают видное место, но несут нагрузку главным образом по линии "актуальности". В обзоре понятий нации, которых скопился "целый Вавилон", наш современник швейцарец У. Альтерматт указывает на высокую степень их вариативности, выделения тех или иных специфических черт, а в конечном счете - зависимости от историко-культурного контекста [15. С. 29 - 37].

Обосновывая свое предложение, Хейнс замечает, что "нация" не обладает объективной основой и является мифом, созданным заинтересованными политиками. Он указывает далее, что в установлении национальной идентичности очень велика роль политического фактора; например, спрашивает он, какова идентичность населения по обе стороны границы, или какова роль государства при определении, какой из диалектов становится национальным языком. Кроме того, "национальная культура", по его мнению, создается превращением культуры данной группы в культуру более широких слоев населения [14. С. 222].

Мы с утвердившимся в отечественной науке многоступенчатым построением "этнос - народность - нация" ² , растягиваемым на несколько веков и с переводом указанных понятий "по мере их развития" из одного качества в другое, вряд ли готовы целиком поддержать этот подход. Но, несомненно, что приведенные зарубежными коллегами доводы имеют под собой некоторые основания, что в частности, подтверждает балканская практика национального и государственного строительства в XIX в.

Здесь идея нации и националистическая идеология не только активно культивировались во вновь созданных государствах, но очень скоро становились государственными. Тому существовали свои причины: освобождение из-под власти Османов любого из балканских народов нигде не происходило полностью и сразу; кроме того, в определении границ и статуса вновь создаваемых государств преимущество принадлежало иностранным дипломатам - россий-

² См. одноименную статью Г. Г. Литаврина [16].

стр. 40

ским, английским, французским. Они представляли страны, которые имели свои цели на Балканах и стремились переиграть друг друга. О собственно балканских народах думали далеко не в первую очередь. В таких условиях за пределами каждого из вновь созданных государств остались массы населения родственного "племени", что не только породило ту или иную "национальную идею" (точнее, "национальный вопрос"), но сразу же превратило задачу реализации ее в центр государственной политики страны. Решение каждого "национального вопроса" предполагало полное объединение в составе одного государства народа (греческого, сербского или болгарского), но также, что не менее важно, и присоединение территории проживания всех его частей к этому государству. Однако традиционное расселение балканских этносов - без четких границ, чересполосно - как бы само уже программировало спорность и острую конфликтность всех попыток решения этих вопросов, совмещение задачи объединения народа с внешнеполитическим экспансионизмом. Что и воплотили в себе выработанные местными идеологами и политиками понятия Великой Греции, Великой Сербии, Великой Болгарии и некоторых других. Конечно, за пределами этих стран претенциозность объявленных лозунгов воспринималась в штыки, несмотря на их, казалось бы, естественную в каждом случае первооснову.

Проповедь таких идей, стремление добиться идентификации в массовом сознании понятий "народ" и "нация", привлекательности родного государства- нации в глазах ирреденты - набор этих и других идеологических и политических средств был призван сформировать внутренний идейный стержень для населения новых балканских государств, объединить общество и власть, осуществить национальную интеграцию и обеспечить власти массовую поддержку. А в конечном счете обеспечить внутреннюю политическую стабильность, без чего невозможно проводить реформы.

В осуществление этой программы, сформулированной политической элитой, включались и государственная бюрократия, и народная интеллигенция (учительство), и особенно офицерский корпус. Уже к концу XIX в. балканские армии сильно вырастают количественно, офицеры проходят специальную выучку и становятся самыми рьяными носителями национальной идеи. Из них складывается специфический элитарный слой, близкий к власти, обслуживающий ее.

Нельзя не отметить при этом, что все креатьеры (разработчики) и носители националистической идеологии оказывались сосредоточенными опять-таки в городском секторе и относились к слоям, доходы которых зависели главным образом от государства [6. С. 148]. Их практически нет в крестьянской среде. "Село встречало националистические программы враждебно", - констатируют западные социологи [6. С. 149]. Болгарский историк Д. Мишкова, говоря о поре строительства Княжества Болгария, отмечает пассивность народа и "невозможность вызвать его энтузиазм" [3. С. 20]. Другой болгарский историк И. Баева пишет не просто о "прохладном отношении" крестьянства к национализму, но - еще более определенно - о его сопротивлении главным составляющим политики модернизации и о стремлении защитить свои особые интересы. С этими обстоятельствами она связывает появление крестьянских партий в Юго-Восточной Европе, опирающихся на собственную идеологию - аграризм [17. С. 183].

стр. 41

Известно, что философия аграризма далеко не однозначна, в разных странах и в зависимости от определенного отрезка их истории она получала то или иное наполнение, вплоть до формулирования теории об особом, "третьем" пути общественного развития и попыток лидеров крестьянского движения реализовать ее и возглавить государственную власть (см., например: [18. С. 224 - 226]).

Однако во всех случаях в идеологии аграризма присутствовала антикапиталистическая составляющая, наиболее ярко выраженная вначале - на рубеже XIX-XX вв. она стала ее как бы родовым знаком. Это очень важно осмыслить, как показатель того, что основанная на идеологии аграризма социальная альтернатива увязывалась крестьянскими партиями с перспективой сохранения прежнего уклада, то есть оказывалась прямо противоположной идеологии модернизации. Иными словами, крестьянство, будучи главным носителем традиционных мировоззрения и социальной организации, оказывалось на пути перехода Балкан в новую цивилизацию не только своего рода общественной глыбой, которую нельзя ни обойти, ни пренебречь ею, но и элементом сопротивления модернизации как стратегии.

Вынужденное приспосабливаться к меняющимся условиям, крестьянство обратилось в сфере экономической к интенсивному развитию кооперации. Существовавшие традиции благоприятствовали этому. Например, в болгарских землях тогда еще Османской империи, где сохранялась родовая задруга, а крестьяне объединялись в садоводческие, рыболовецкие и т.п. общества, в 1864 - 1865 гг. стали создаваться кассы взаимопомощи ("общеполезные кассы"), куда средства вносились натурой или деньгами. Характерно, что начало движению было положено по инициативе Мидхад-паши, т.е. "сверху" [19. С. 11].

Общества взаимопомощи явились начальной формой кооперации. Примерно с середины XIX в. они распространились в Германии, Франции, в скандинавских и других странах, где довольно быстро переросли в потребительские, а затем и производительные кооперации. Особенно яркий пример в этом отношении явила Дания. Страна мелкого крестьянского землевладения, ориентированного на зернопроизводство, она в 90-е годы XIX в. пережила и поражение в войне с Пруссией, и тяжелый экономический кризис, связанный с потерей позиций для экспорта хлеба. Поиски выхода из положения потребовали основательной перестройки сельского хозяйства в интенсивное. Специалисты по истории Дании отмечают особенность ментальности датских крестьян: они сознавали необходимость мобилизации сил для достижении благосостояния и процветания страны (к этому призывали местные идеологи "просвещенного аграризма") и с готовностью занялись реорганизацией своих хозяйств, заменяя традиционное зерновое направление на новое - мясо-молочное. Действенным рычагом для этого явилось создание (как опять-таки подчеркивают исследователи, - самодеятельное) кооперации по переработке и сбыту продукции, для строительства маслобоен и заводов по производству бекона и других мясных продуктов [20. С. 5 - 11].

"Испытание, выпавшее на долю датского народа, оказалось его спасением", - писала российский агроном Е. Н. Вавилова [21. С. 13]. Экспортировать готовый товар крупными партиями в ту же Англию, куда прежде вывозилось датское зерно, оказалось гораздо выгоднее [22. С. 304]. Экономический рывок в исторически короткое время Дании, население которой составляло немногим больше 2.5 млн. человек, по переписи 1906 г. ³ , привлек к ней всеобщее

³ Любопытно, что некоторые исследователи считают, что чем выше численность населения, тем больше страна приспособлена к модернизации (см., например, [23. Р. 347]).

стр. 42

внимание, с ее опытом ездили знакомиться делегации многих стран, в том числе из России [21; 24]. Один из таких делегатов писал: "Нас, наблюдателей, может поражать ... та дружная, планомерная работа, которую проявила вся нация, когда она сознала пользу от новой системы хозяйствования" [24. С. 4].

Конечно, предварительные условия для успеха дела были в Дании весьма благоприятными, как с точки зрения степени развития экономической инфраструктуры в целом, так и с точки зрения подготовки для этого "человеческого материала" (по уровню образования населения, в том числе сельского, Дания занимала одно из первых мест в Европе).

Этот экскурс нам понадобился не только для того, чтобы явственнее подчеркнуть различие социально-экономических обстоятельств реализации теории аграризма на Севере и Юго-Востоке Европы на рубеже XIX-XX вв., но более всего для того, чтобы оттенить значение такого важного фактора, как сознательный выбор направления мобилизационных усилий общества. Забота о выводе страны из тупика, о ее процветании - именно такое наполнение получила в то время национальная идея в Дании. Она была обращена вовнутрь, а не вовне, когда бы реализация ее связывалась со стремлением немедленно вернуть земли, утраченные в результате неудачной войны с Пруссией. И это существенно отличало характер мобилизационных усилий датского общества по сравнению с тем, с чем пришлось столкнуться большинству балканских стран.

Между тем датской практикой интересовались и в Болгарии. Естественно, дело упиралось в финансы. Если в Дании, помимо средств касс взаимопомощи, кооперативы могли использовать займы в частных банках (благодаря запасу свободных капиталов на Западе, как свидетельствует Вавилова [21. С. 34]), то именно этой возможности не было у крестьян болгарских. А потому развитие кооперации здесь пошло главным образом вширь, и главной и по существу единственной формой долгое время оставалась потребительская кооперация; лишь в 30-е годы XX в. появилось незначительное количество производительных кооперативов.

Другой отличительной чертой болгарской кооперации (остальные балканские варианты еще требуют дополнительного изучения) явился недостаток самодеятельности крестьянства и энергичное включение властей в процесс кооперативного строительства. Очевидно, что коллективизм и патернализм как свойство матрицы традиционализма оказались и в XX в. такой силы, что кооперативизм в Болгарии, получив массированную идеологическую и социальную поддержку со стороны властных структур, стал в этой стране еще одной государственной идеологией и государственной политикой.

В итоге кооперативное движение, охватывавшее не только сельское население, но и низшие слои городского (ремесленники, мелкие торговцы, лавочники), оказалось в Болгарии, в немалой степени огосударствлено, т.е. поставлено под опеку государства. Этот процесс стал особенно заметен после Первой мировой войны, когда сменявшие друг друга на посту премьер-министра политики (А. Стамболийский, А. Цанков, А. Ляпчев) одновременно являлись и идеологами кооперативизма. Последнее не удивительно, например, для Стамболийского, лидера Болгарского земледельческого народного союза. Но Цанков и Ляпчев считались деятелями буржуазного государства и действительно были ими. Однако именно Ляпчев еще в 1910 г. стал инициатором создания государственного Болгарского сельскохозяйственного кооперативного

стр. 43

банка. При правительстве Цанкова кредиты из этого банка выдавались кооперативам избирательно, исходя из центральной задачи укрупнения коопорганизаций и избавления от мелких. При этом кредитование единоличников почти совсем прекратилось. С помощью государственных банков создавались и новые кооперативы. Выдавая крупные кредиты в 10 - 11 миллионов левов, которые, кооперативам, кстати, трудно было освоить из-за их слишком большого размера, государство ставило кооперативное движение под свой контроль и руководство. Целью насаждения этатистских методов в кооперативное движение и довольно масштабной его поддержки, например, при правительстве Цанкова, болгарский экономист В. Тепавичаров, специально изучавший этот вопрос, считает использование не столько экономической функции кооперации как средства для накопления капитала, сколько ее социальной функции, т.е. в качестве средства взаимопомощи и обеспечения самых необходимых социальных нужд населения [25. С. 35]. Сходной была государственная политика в отношении городской кооперации, сосредоточенной в двух основных формах - популярные банки и кредитные и производительные кооперативы [25. С. 366]. Кооперативное движение набирало обороты и в последующие годы, при правительстве Ляпчева, который, будучи премьер-министром, возглавил в 1927 г. Высший кооперативный совет, и позже, вплоть до окончания Второй мировой войны. В этих фактах просматривается, на наш взгляд, очевидное стремление болгарских политиков при проведении различных мер по модернизации страны обеспечивать устойчивость государства, опираясь, главным образом, на прежнюю традиционную основу.

Сосуществование государственной идеологии национализма, как присущей эпохе модернизации, и поднятой фактически до такого же уровня идеологии кооперативизма кажется парадоксальным. Ибо цивилизационно они, мягко говоря, различны. Развиваясь, кооперативизм, пишет болгарский автор Р. Аврамов, перерастает свои чисто экономические функции и превращается в образ жизни, а "в экономике, где кооперативизм является государственной доктриной, либеральное экономическое мировоззрение рождается с трудом, индивидуалистическое же начало выталкивается на периферию" [4. С. 29]. И продолжает: если в других странах кооперацию считали коррективом капитализма, то в Болгарии ее считали доступной и желанной альтернативой; люди же, создававшие в подобной среде стандарты своего экономического мышления, в общих чертах были подготовлены к социализму [4. С. 29 - 30] ⁴ .

В итоге следует сказать, что практика капиталистического развития в этой стране до 9 сентября 1944 г. мало согласуется с утверждением, будто наиболее успешно процессы модернизации протекали там, где они опирались на национальные традиции, как об этом, опираясь на японский феномен, пишет В. К. Волков (см.: [26. С. 366]). На деле все зависит от исторического времени и "качества" традиций, и от того способно ли общество на основе этих традиций созидать нечто новое или хотя бы позитивно использовать их функционирование. Ведь даже успех японского опыта после Второй мировой войны, о котором так много пишут, определялся тем, что патерналистские устои оказалось возможным встроить в новую систему, ибо сама-то система бы-

⁴ Автор имел в виду следующий, так называемый социалистический, период истории Болгарии.

стр. 44

ла привнесена США, т.е. извне [27. С. 88 - 89]. На Балканах же в отсутствие таких щедрых даров со стороны множественных и враждующих между собой европейских государств-"покровителей" матрица традиционализма продолжала накручивать свои слабо размагничивающиеся "витки" и не предоставляла достаточного ресурса для рывка на собственной основе.

И, наконец, последнее - о таком факторе, как необходимость внутренней политической стабильности для модернизирующихся государств, без которой никакие реформы не имеют достаточных шансов на успех. Положительным моментом политической практики можно считать, что, например, в Болгарии, в период с 1884 до 1934 г. правящие партии и коалиции сменялись именно конституционно-парламентским путем 11 раз, а четыре раза оппозиция даже выигрывала парламентские выборы. Тем не менее сами балканцы считают насилие в политической борьбе характерным для своего мироощущения. Особенно напряженной в этом отношении является история межвоенной Греции с ее не только бесконечными сменами правительств, но и частыми государственными переворотами. В той же Болгарии за 1870 - 1934 гг. произошло три мятежа (1886, 1887, 1923) и три государственных переворота (1881, 1923, 1934) [5. С. 186], 9 сентября 1944 г. ее население ожидал еще один переворот.

Для состояния политической атмосферы на Балканах были характерны репрессии в отношении министров, обвинявшихся и получавших судебные приговоры за участие в военных мятежах, или как виновники военного поражения, или после государственных переворотов, когда к власти приходили новые люди. Показательны и такие цифры: из примерно 110 министров всех болгарских правительств с момента Освобождения по февраль 1945 г. 46 умерли не своей смертью. Правда, такой высокий показатель "обеспечили" 30 бывших министров, казненных с приходом "народной власти" в начале февраля 1945 г. Среди остальных 11 пали убитыми на улице, двое умерли, находясь в тюрьме, 3 покончили жизнь самоубийством по политическим причинам (подсчитано по: [28]).

Поистине политическую обстановку ни в Болгарии, ни в Греции никак нельзя назвать благоприятной для успешного шествия модернизации. Ситуация в сербском, позже югославском обществе, если чем-то и отличалась, то явно не в лучшую сторону.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Топоров В. Н. Балканский макроконтекст и древнебалканская нео- энеолитическая цивилизация (общий взгляд) // Материалы к VI международному конгрессу по изучению стран Юго-Восточной Европы. София, 30 VIII - 6 IX 1989 г. Лингвистика.

2. Федотова В. Г. Модернизация "другой Европы". М., 1997.

3. Мишкова Д. Европейски идеи и институции в политическата система на България. 1878- 1914 гг. //Модерният историк. Въображение, информираност, поколения. София, 1999.

4. Авралов Р. Стопанският XX век на България. София, 2001.

5. Цветков Пл. Демокрацията и нейните алтернативи в България между двете световни войни // 120 години изпълнителна власт в България. София, 1999.

6. Рудометоф В., Николов Ст. Корените на балканския политически модел: пагубно съчетание между национализъм и слаборазвитост // Социологически проблеми. София, 1999. N 3 - 4.

7. Генов Р. Началото на българския либерализъм през погледа на английски и американски автори // Европа и България. Сборник в памет на проф. Хр. Гандев. София, 2000.

8. Митева Ив. Българският румелийски елит в Първото областно събрание // Модерният историк. Въображение, информираност, поколения. София, 1999.

стр. 45

9. Шемякин А. Л. Обреченная конституция: сербский Устав 1888 г. // Новая и новейшая история. 2002. N 4.

10. Улунян Ар. А. Политическая история современной Греции. Конец XVIII - 90-е гг. XX вв. М., 1998.

11. Панов А. И. Офицерский корпус в военных режимах XX века. М., 1999.

12. Прешленова Р. Икономическа политика и национално самочувствие: България. 1879 - 1914 // Модерният историк. Въображение, информираност, поколения. София, 1999.

13. Волков В. К. Балканская западня и проблема столкновения цивилизаций // Узловые проблемы новейшей истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 2000.

14. Хейнс М. Историкът и идеята за нацията // Исторически преглед. София. 1998. N 5 - 6.

15. Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М., 2000.

16. Литаврин Г. Г. Этнос-народность-нация // Человек на Балканах в эпоху кризисов и этно-политических столкновений XX в. СПб., 2002.

17. Баева И. Аграризмът като идеология на селските движения в България и Полша до втората световна война // Годишник на Софийския Университет. Исторически факултет. София, 1992. Т.84 - 85.

18. Матвеев Г. Ф. "Третий путь"? Идеология аграризма в Чехословакии и Польше в межвоенный период. М., 1992.

19. Кожухаров К. Селското кооперативно движение в България при капитализма. София, 1965.

20. История Дании. XX век. М., 1998.

21. Вавилова Е. Н. Отчего датские крестьяне стали хорошо жить. Очерк из истории Европы в 19-м веке. 2-е изд. М., 1917.

22. История Дании с древнейших времен до начала XX в. М., 1996.

23. Spulfer N. Changes in the Economic Structures of the Balkans. 1860 - 1960. // The Balkans in Transition. Ed. by Ch. and B. Jelavich. Berkeley; Los Angeles, 1963.

24. Каратыгин Е. С. В стране крестьянских товариществ. Очерк развития товарищеского начала в сельском хозяйстве Дании. 2-е изд. СПб., 1913.

25. Стоянов В., Тепавичаров В. Политическата алтернатива. Юни 1923- януари 1926 г. София, 1992.

26. Волков В. К. "Славянская идея" и русское национальное самосознание // Узловые проблемы новейшей истории стран Центральной и Юго-Восточной Европы. М., 2000.

27. Чугров С. В. К вопросу о сочетании традиционализма и модернизма в современном японском мышлении // Эволюция политических институтов на Западе. М., 1999.

28. Цураков А. Политици, процеси, атентати. София, 1998.

Permanent link to this publication: